— Мы сожгли их зимний лагерь, — ответил я. — Еще одно саксонское поселение перестало осквернять траву, и эта местность сможет отдохнуть в безопасности от варваров — по меньшей мере, до следующего набега.

Его руки на моей голове были легкими, как истлевшие листья.

— Да пребудет с тобой милость Господня. И да будет твой щит, под Его щитом, над всей Британией, как был он над нами в этот день; и да найдешь ты мир в Его лоне, когда борьба будет окончена.

Но мне в этот момент была нужна вовсе не Господня милость; мне нужны были мази, и повязки, и пища для людей. Я снова встал на ноги — медленно, потому что чувствовал такую усталость, что едва мог поднять с земли свой собственный вес.

— Святой отец, благодарю тебя за благословение. У меня с собой раненые — куда мне их послать, чтобы им оказали помощь?

— Раненых мы, увы, ожидали, — ответил он. — Для них все готово в трапезной; брат Луций, наш инфирмарий, проводит тебя.

Погонщики, которые оставались здесь вместе с обозом, уже занимались лошадьми; им помогало несколько жителей деревни. Я проводил взглядом Ариана, у которого на ленчике седла тихо позвякивал мой щит из бронзы и бычьей кожи, а потом занялся сбором всех раненых в одно место. У Голта, одного из моих лучших новичков, бедро было распорото ударом копья, и он, почти теряя сознание, соскользнул с коня в объятия своего друга Левина, который всю дорогу ехал с ним рядом; но остальные могли ходить сами, и мы все вместе направились в трапезную. У меня была рваная рана на правой руке — большинство наших шрамов, как и обычно в коннице, были на правой руке или на бедре, там, где его не защищал толстый кожаный кильт, — и она до сих пор кровоточила.

В трапезной с потолочных балок свисали для лучшего освещения дополнительные фонари, а опирающийся на козлы стол был отодвинут к стене, чтобы освободить для нас место. У дверей были сложены небольшими кучками пожитки и утварь, чтобы их легко было подхватить в случае поспешного бегства. Морские Волки были так близко, что братья и укрывавшийся у них деревенский люд уже собирались бежать, когда пришли мы, и они оставили свое добро в готовности на тот случай, если все же произойдет самое худшее.

Те из нас, чьи раны были легкими, стояли, прислонившись к стене, и ждали, пока окажут помощь тяжелораненым. После холода весеннего вечера в трапезной было очень тепло, потому что братья зажгли огонь в очаге, чтобы вскипятить воду и нагреть прут для прижигания ран. Дым висел среди балок и окружал фонари плавающими желтыми кольцами; постепенно в зале стало жарко и начал чувствоваться густой запах мазей и пота страдающих людских тел, а один или два раза, когда в ход пошел прут для прижигания, — отвратительная вонь паленого мяса. Первый раз прут использовали для раны голта, и юноша вскрикнул, резко и коротко, как кричит сокол. После этого он разрыдался, но я думаю, что рыдал он оттого, что закричал, а не от боли.

Брату Луциану — рукава его одежды были закатаны до плеч, а выбритый лоб сверкал в свете фонарей от выступивших на нем капелек пота — помогали двое или трое монахов, и среди них один молодой послушник, которого я заметил раньше. Слишком пухлый паренек с волосами цвета соломы, хорошими, честными глазами и манерой слегка приволакивать левую ногу. Наблюдая за ним теперь — поначалу с некоторым беспокойством, потому что он был так молод, что я сомневался в его умении, — я убедился, что он знает, что делает, и что его глубоко волнует его дело.

Один раз он на мгновение поднял взгляд и увидел, что я смотрю на него, но его глаза тут же вернулись к тому, чем были заняты его руки, — как мне кажется, даже не осознав полностью, что встретилисьс моими. Мне понравилась эта его целеустремленность.

Когда подошла моя очередь, то оказалось, что инфирмарий все еще занят кем-то другим, и когда я подошел к столу под фонарями, ко мне повернулся послушник. Я собрался было размотать склеившуюся от крови тряпку, но он остановил меня с властностью человека, занимающегося своим ремеслом.

— Нет, позволь мне. Ты сделаешь так, что все снова начнет кровоточить.

Он взял нож, разрезал тряпку, осторожно отделил слипшиеся складки и взглянул на рану.

— Это пустяк, — сказал я.

— Сожми кулак, — приказал он и, когда я повиновался, кивнул. — Это пустяк. Тебе повезло. На ноготь ближе сюда, и удар перерубил бы такую штуку, которая заставляет большой палец подчиняться твоей воле.

Он промыл разрез, смазал его бальзамом, стянул края вместе и зашил. Его руки были менее пухлыми, чем все остальное, и очень уверенными; сильными и добрыми одновременно, но в этой доброте не было ничего мягкого, и в случае необходимости она могла быть быстрой и безжалостной. А еще это были руки воина. И я впервые подумал, какая жалость, что искусство целительства должно оставаться исключительно в рамках церкви; гораздо лучше было в старые времена, когда врач был частицей общества и когда войсковые лекари шли в поход вместе с легионами. Я как-то не мог себе представить, что эти руки принадлежат человеку, запертому вдали от мира, и что их целительная сила постоянно скована догматами какой-то одной религии.

Он закрепил повязку, и я поблагодарил его и повернулся прочь, и через некоторое время мы, те, кто еще был способен держаться на ногах, вышли, чтобы присоединиться к остальным Товарищам, которые сняли шлемы и расшнуровывали доспехи и теперь стояли на коленях вокруг освещенного светом свечей дверного проема глинобитной церкви — внутри не хватило бы места и для вдвое меньшего количества людей — потому что был час вечерни. Аббат вознес благодарственные молитвы. Его высокопарные слова почти ничего не значили для меня, но я помню, что в саду пел припозднившийся дрозд и посвистывал налетавший с болот ветер, и в душе моей были собственные благодарственные молитвы, потому что одним поселением Морских Волков было меньше на британской земле. Потом они вынесли и подняли перед нами свое главное сокровище — по-моему, какие-то кости из ноги святого Альбана. Свет из открытой двери отражался разноцветными огоньками в золоте и эмали реликвария, лежащего на вытянутых руках аббата; и я услышал тихий вздох благоговения, вырвавшийся у жителей деревни, которые жили, так сказать, под сенью этой святыни.

Потом, слава Богу, нам наконец-то дали поесть. Мы устроились лагерем в саду и поужинали там, потому что трапезная, как и церковь, не вместила бы и половины нашего отряда, не говоря уже о набившихся в монастырь беглецах из окрестных деревень. Одетые в коричневое братья подавали нам пищу и ели вместе с нами; а аббат собственноручно ухаживал за мной.

Мы разожгли костер — подальше от яблонь — и в его мерцающем свете я несколько раз заметил, что молодой послушник наблюдает за мной. А вечером, пересекая монастырский двор по направлению к хижине, в которой устроили тяжелораненых, я увидел, как он выходит оттуда, раскачивая в руке фонарь и слегка подволакивая левую ногу, — особенность, которую я подметил у него раньше.

— Как дела у Голта и остальных? — спросил я, указывая кивком головы на хижину, когда мы с ним поравнялись.

— Я думаю, что если у них не начнется лихорадка, все будет неплохо. Как твоя рука, милорд Артос?

— Тоже неплохо. Ты хороший лекарь.

— Надеюсь, в один прекрасный день я им стану.

Я хотел было идти дальше, но он мешкал, словно его удерживало что-то, что ему очень хотелось сказать; и я поймал себя на том, что мешкаю тоже. Кроме того, он весь вечер возбуждал мое любопытство.

— Поэтому ты и избрал монашескую жизнь? — спросил я через какое-то мгновение.

— В наши дни нет другого места, кроме церкви, где можно обучиться или заниматься ремеслом целителя, — сказал он, а потом продолжил таким голосом, будто слова слегка застревали у него в горле, — это уже достаточная причина, чтобы я выбрал такой образ жизни, но если бы ее не хватало, у меня есть еще одна.

Он выставил из-под толстых складок своей одежды босую левую ногу, и я, глянув вниз при этом внезапном движении, увидел, что она вывернута внутрь, высохшая и скрюченная, как сведенная судорогой птичья лапа; и мне стало понятно происхождение его легкой хромоты.